Итак, три основных вида поведения, три вида людей – духовные (избранные), душевные (колеблющиеся) и плотские (безнадежные).
Конечно, у Лема и Тарковского не все в точности так. Хари воссоздана по воспоминаниям Кельвина; в каком-то смысле – духовно! – она состоит из его воспоминаний. В таком случае она словно Ева, появившаяся из ребра Адама («Закон Моисея»). У Лема Кельвин колеблется: то он считает, что Океан подбросил ему Хари с целью унизить и растоптать; то принимает точку зрения Снаута, что это мог быть неудачный подарок или вообще случайность (бог-ребенок, развлекаясь, неумышленно поразил людей в самое сердце). У Тарковского Хари несет людям прямо-таки высшее знание, а потом еще и жертвует собой: соглашается на то, чтобы Сарториус ее уничтожил. Поэтому Хари здесь похожа на Софию из «Тайной книги Иоанна», она – посланница Бога-Океана. Сам Океан у Тарковского можно понять как Христа; тогда Хари – его ученица Мария из Магдалы, которой согласно «Евангелию от Марии» Иисус открыл больше, чем всем остальным апостолам (людям на станции). И островок посреди Океана, островок с домом, где вырос Кельвин, – это жизнь во Христе, тождественном Богу-Отцу.
В общем, все довольно запутанно. Лем ближе к одним христианским течениям, Тарковский – к другим, и для полноты картины приходится ссылаться на них поочередно. Получается даже так: Тарковский создал некое дополнение к Лему, и этот единый «Солярис» Лема–Тарковского лучше соответствует древнему прообразу.
И еще раз об островах, появляющихся в самом конце фильма. Здесь мы наблюдаем следующее. Крис Кельвин как будто возвращается на Землю, подходит к своему дому, на пороге его встречает отец. Кельвин падает перед ним на колени, и какое-то время больше ничего не происходит. Все это напоминает полотно Рембрандта «Возвращение блудного сына», и скорее всего Тарковский его и имел в виду. Затем кинокамера начинает отъезжать вверх и в сторону, в поле ее зрения попадает все больше пространства, окружающего дом и людей, и тут выясняется, что происходит это вовсе не на Земле, а на маленьком островке посреди безбрежного Океана Соляриса. Фильм заканчивается…
Ничто не вызывало такой ярости Лема, как это место. Кажется, он готов был смириться даже с толпой родственников Кельвина, введенных Тарковским, – лишь бы тот убрал этот проклятый кусочек земли. Лем никак не мог понять его предназначение. И наверняка не он один. В скобках заметим, что Содерберг, следуя Тарковскому, сделал концовку своего «Соляриса» такой же загадочной…
Трудности здесь возникают из-за того, что сцена выглядит несколько оторванной от всего предыдущего киноповествования. Пусть в ней те же действующие лица, знакомая по первой части обстановка, – все равно она какая-то чужая. Если это осознать, то можно при желании расценить ее в качестве символа как раз под названием «возвращение блудного сына»; в таком случае она уже не будет частью предшествующего событийного ряда. Но, видимо, что-то мешает зрителю (при условии, конечно, что он вообще дает себе труд задуматься) принять подобное объяснение. Зритель хочет как раз обратного: он ищет единства и внутренней непротиворечивости, ищет способ включить «возвращение» в этот ряд. Тогда получается, что Океан создал островок, на котором как бы разыграл возможное развитие дальнейших событий. Основой, как всегда, послужили воспоминания и мысли Криса Кельвина, правда, уже скорее бодрствующего, а не спящего, ведь он приходит к выводу, что задачу свою на Солярисе он выполнил, а значит, пора домой. Но удалось ли людям на станции заметить этот, может быть, первый признак долгожданного взаимопонимания – это остается тайной…
Данное объяснение как будто ставит все на свои места, хотя едва ли поклонники «Соляриса» охотно с ним согласятся. Полагаем, что на самом деле многие из них и не хотят, чтобы загадка островков была разгадана: в качестве вечной загадки они привлекательнее.
Если перевести последний образ в плоскость христианства, можно, например, получить следующее. Почему Лем не принимал концовку фильма? Потому что представлял Океан иначе. Ведь Океан – ущербный бог, а Тарковский показывает возвращение блудного сына в его царство. Получается, что наша цель – «райская» жизнь во тьме. Но это бессмысленно! Во тьме нет света. Блудный сын не туда вернулся!
Несколько слов об изменениях, которые внес Содерберг. Прежде всего, он переименовал Хари в Рею (Rheya). Это понятно, ведь «Хари» для английского слуха звучит как мужское имя (Harry), а не как женское. Снаута превратил в Сноу (Snow) – тоже совершенно простительное нововведение. Дело в том, что snout – по-английски «сопло», «нос». Мягко говоря, не самое благозвучное имя для человека. Как объясняет Лем устами самого Снаута, его родители слишком сильно увлекались астронавтикой. Такое бывает. На память сразу приходит советское прошлое: если бы этот человек родился во времена индустриализации и коллективизации, родители вполне могли бы назвать его Трактором или Колхозом.
Этот персонаж Содерберга оказывается молодым, довольно придурковатым человеком, который жует жвачку и во время речи так оживленно размахивает руками, что создается впечатление, будто он ими и разговаривает. В основном этим он и запоминается. Потом выясняется, что он не человек, а творение Океана; настоящий же Сноу был им убит.
Сарториус предстает в виде чернокожей женщины, что по меньшей мере непривычно. Здесь просматривается стремление Содерберга быть по-американски политически правильным: как же это – кино и без черных? Ко всему прочему женщину зовут Гордон, и она ведет себя как начальница, что тоже соответствует голливудским правилам. Таким образом, Сарториуса в последнем на сегодня «Солярисе» вообще нет.
Чернокожая женщина имела место и в повести Лема. Как уже говорилось, там это была гостья Гибаряна. Даже когда тот покончил с собой, она продолжала бесцельно слоняться по станции. Кельвин чуть с ума не сошел, увидев ее, – это было его первое столкновение с так называемыми гостями. Любопытно, что в качестве основного в России до сих пор перевод «Соляриса», сделанный Дмитрием Брускиным (наиболее полный – принадлежит Г. Гудимовой и В. Перельман – менее распространен), и в этом переводе подробности описания внешности негритянки опущены. А надо сказать, что они способны вызвать отвращение у тонких ценителей женской красоты, к числу которых, видимо, принадлежал и Андрей Тарковский. Иначе как объяснить, что он заменил эту чудовищную негритянку хрупкой девушкой европейской расы? Впрочем, возможно и другое: более соответствующую первоисточнику исполнительницу просто не удалось найти.
Возвращаясь к Содербергу, можно сказать, и это будет итогом: ничего, кроме земной любви Кельвина и двойника Хари, от книги Лема и фильма Тарковского у него не осталось. Но в том, что касается изображения этой любви, Содерберг если и уступает Тарковскому, то совсем немного. Лему американский «Солярис» понравился в другом отношении: с одной стороны, это фантастика, а с другой – здесь нет ни звездных войн, ни космических оборотней, ни роботов-терминаторов. Словом, очень даже смелый по голливудским меркам фильм [5]. Потому-то затраты на него и не окупились…
И последнее. Лему удалось создать произведение со вторым дном, которого, однако, толком никто не видит. Но это-то и замечательно. Если бы было иначе, слава «Соляриса» померкла бы очень быстро. А так до сих пор продолжают появляться какие-то новые толкования, и этому нет конца. По свидетельству Лема, из них давно можно было бы составить целую книгу – внушительную по размерам и достаточно забавную, потому что «истинный» смысл повести разным читателям зачастую открывался совершенно по-разному. Кто-то смотрит на нее через очки Фрейда, кому-то чудится чуть ли не иносказание политического толка (например, что Океан – это Советский Союз, а люди на станции – окружающие его маленькие государства). И так далее. Выше свой вклад в разработку этого предмета сделали и мы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гуревич Г. И. Беседы о научной фантастике. – М., 1983. С. 38.
2. По данным сайта www.kinopoisk.ru
3. Так говорил… Лем. – М., 2006. С. 182, 193.
4. Так говорил… Лем. – М., 2006. С. 181.
5. Лем С. Мой взгляд на литературу. – М., 2009. С. 794.